«Я отвечаю на все звонки — вдруг сын перезвонит». Кто и как в Украине ищет пропавших без вести на Донбассе
Сколько точно людей исчезло на Донбассе за годы войны, сказать невозможно. Военные, правоохранители, активисты — у всех есть собственные списки, а единого государственного реестра просто не существует. Как не существует и органа, который курировал бы процесс поиска. Омбудсмен говорит о 258 пропавших без вести, «Красный Крест» — о 1700 за все время. Из-за бездействия государства родственники часто вынуждены самостоятельно искать близких. И продолжают верить в то, что родные вернутся, даже когда держат в руках результаты ДНК-экспертизы, подтверждающей смерть. Заборона рассказывает, почему в Украине не налажен поиск пропавших без вести и как все должно работать на самом деле.
«Все окей, скоро буду дома»
В 2014-м Александр Бондарь получил повестку. 46-летний десантник из Львова успел побыть на пенсии всего месяц — и вскоре снова надел форму. 6 января 2015 года 80-я аэромобильная бригада, в составе которой был Бондарь, переступила разрушенный порог донецкого аэропорта. Воевать нечем, нагреть воду или отдохнуть негде. При -20°C каждый день отмороженными пальцами Бондарь писал SMS сестре: «Алина, все окей, скоро буду дома». Несмотря на все он помнил их договоренность: «известил — значит, жив-здоров, семья молится и ждет дальше». Но 21 января телефон Алины молчал: ни SMS, ни звонка от брата. В ту ночь боевики взорвали аэропорт. Утром сестра говорила уже с побратимом Бондаря, который выжил после подрыва.
«Саша жив, но очень сильно контужен. Он не ориентируется в пространстве и пошел на взлетную полосу», — рассказал мужчина. С тех пор Бондаря никто не видел.
Львов, Киев, Днепр, Мариуполь — идет седьмой год поисков, и Алина Фридрих, сестра «киборга», живет между этими городами. Тысячи звонков в полицию, Службу безопасности, Минобороны и Министерство внутренних дел в лучшем случае не дают ответа на главный вопрос: «Где брат и что с ним?» В худшем там ее просто игнорируют.
«Государство ничего не делает, чтобы найти пропавших. А ведь можно вести переговоры! Сколько ребят сидят в «Изоляции» [тюрьма в «ДНР»], где их пытают, бьют, закапывают в землю. Из-за этого у нас будут семьи, которые никогда не дождутся родного человека», — говорит Алина Фридрих Забороне. Надежду на лучшее дают разве что встречи с солдатами, которые вернулись из плена.
«Алина, твой брат жив, — говорят они. — Его не было под завалами аэропорта, когда мы вытаскивали тела».
Когда Бондарь исчез, его родители сдали тест ДНК, результаты которого правоохранители внесли в общую базу. В ту же базу вносят результаты анализа останков павших. И когда система автоматически находит совпадение, семье звонят и сообщают, что родственника нашли — нашли мертвым. Фридрих получила такой звонок в 2018 году. Совпадение с родительскими генами было не стопроцентным, но следователи объяснили это тем, что «останки просто мутировали», говорит сестра.
«Я требовала показать мне тело. Но почему-то без причины меня не хотели пускать. Впрочем, я все-таки добилась, чтобы останки показали. Оказалось, что там только нижняя часть. Верхняя оторвана и ее не нашли. Но как брат мог быть в таком состоянии, если никто из побратимов не видел его под завалами? И даже если бы он подорвался, говорили они, тело было бы разорвано, а не осталось целым снизу. И взлетная полоса не была заминирована, как объясняли мне военные», — говорит Фридрих.
Несмотря на уверенность сестры в том, что Бондарь жив, жена все же решила признать его погибшим. Она хотела ходить к кому-то на могилу, молиться, объясняет женщина.
«Но когда мы приезжаем с семьей в Киев, в День памяти киборгов, его имя до сих пор не зачитывают среди погибших. Почему-то не вносят в списки, — со слезами вспоминает Фридрих. — И я говорю: это знак свыше — он еще не должен там быть. И я, и родители верим, что брат жив. Мы ждем его дома».
Бездействующая комиссия
На восьмом году войны в Украине до сих пор нет единого реестра пропавших без вести на Донбассе. С 2014 года поиском занимается Служба безопасности, где работает соответствующий центр. Они и ведут официальный учет. Гражданских ищут, если обращаются родственники, военных — на основе данных от Генштаба Вооруженных сил, Нацполиции, Государственной пограничной службы. Добровольцев ищут, если есть запрос от Минобороны или Министерства внутренних дел. Как ищут — неизвестно, ведь это закрытая информация, а госструктуры не могут работать на оккупированных территориях.
Закон «О правовом статусе лиц, пропавших без вести» приняли еще 2 августа 2018 года. Украина — первое в мире государство, принявшее такой закон еще во время активной фазы конфликта, говорит Забороне народная депутатка и участница Трехсторонней контактной группы в Минске Ирина Геращенко. Этот закон разрабатывала она вместе с командой и «Красным Крестом».
Согласно ему в Украине должны были создать Комиссию по вопросам пропавших без вести лиц и соответствующий Реестр. Но этого не произошло. Почему — официального объяснения нет. Каждый этап регулярно затягивается: то не могут избрать председателя, то переизбирают состав Комиссии, то не выделяют финансирование или хотя бы помещение для работы. В конце концов на первое заседание Комиссия собралась лишь в конце 2020-го. Тогда же ее возглавил Владимир Максимченко, бывший сотрудник Минобороны. Он не объясняет, почему Комиссию и Реестр не создали раньше, и почему целый год орган существовал только на бумаге. Мол, он может отвечать только за процессы, к которым причастен сам.
«Комиссия — это консультативно-совещательный орган. В его состав входят 22 человека: от Министерства внутренних дел, Министерства реинтеграции, СБУ, «Красного креста» и других. Комиссия должна собираться по запросу от общественных организаций, родственников, сотрудников правоохранительных органов и определять, признавать ли человека пропавшим без вести. Далее — вносить лицо в Единый реестр пропавших без вести и поручать поиски конкретным учреждениям», — говорит Максимченко.
Сейчас провели шесть заседаний, на которых до создания Реестра или поручений о поиске дело так и не дошло. Комиссия до сих пор пытается получить от Кабмина финансирование, несколько компьютеров, помещение и людей для работы. Пока что нет ничего.
«Юридические коллизии в законодательстве мешают нам полноценно работать. Например, сейчас, согласно закону, создать и администрировать Реестр должно Министерство юстиции. Но у него нет таких полномочий и оно не должно этим заниматься. Поэтому сейчас мы разрабатываем изменения», — уточняет Максимченко.
По словам уполномоченной Верховной Рады по правам человека Людмилы Денисовой, на неподконтрольных территориях пропали без вести 258 человек. Это и гражданские, и военные. Их поиском на уровне государства занимаются Минобороны и Служба безопасности Украины. Но кто именно и как это делает — засекреченная информация.
«Штирлиц»
Кроме государства поиском пропавших занимаются общественные организации, и их данные отличаются от официальных. Например, днепровская организация «Надежда» называет цифру в 750 человек, хотя ее председательница Ядвига Лозинская предполагает, что пропавших едва ли не вдвое больше. Просто не всегда родственники или знакомые обращаются за помощью.
Лозинская ищет пропавших на Донбассе с 2014-го. Тогда при выходе из Иловайского котла бесследно исчез ее сын Андрей.
«30 августа [2014-го] наши ребята не откликнулись. Никто не знал, что делать — я собралась и поехала сама в Черкасское [поселок на Донбассе], где базировалась 93-я бригада [там служил сын]. Выяснилось, что они попали в беду», — вспоминает Лозинская.
«30 августа [2014-го] наши ребята не откликнулись. Никто не знал, что делать — я собралась и поехала сама в Черкасское [поселок на Донбассе], где базировалась 93-я бригада [там служил сын]. Выяснилось, что они попали в беду», — вспоминает Лозинская.
31 августа привезли 16 офицеров, которых освободили из плена. На следующий день приехали еще 29 бойцов. Сына Лозинской среди них не было.
«Командир сказал: хочешь — занимайся вопросом. И все. Больше никакой помощи», — говорит она. Женщина взялась опрашивать военных, чтобы узнать хоть что-то о судьбе сына, составляла списки пропавших вместе с ним.
5 сентября 2014-го с неизвестного номера ей позвонил Андрей. Коротко сообщил, что в плену, и звонок оборвался.
После этого Лозинская, по собственным словам, «моталась на ту сторону и обратно», договаривалась об обмене пленными. Себя она в шутку называет «Штирлиц».
«Я окончила Харьковский авиационный институт еще в советское время — у меня много нужных знакомых там [в «ДНР/ЛНР» и России] осталось. Если бы я просто пришла с паспортом, где днепровская прописка, ничего бы не получилось. А так несколько звонков — и могла пройти к нужным людям. Общалась с Дашей Морозовой [«уполномоченная по правам человека» так называемой «ДНР»] и Виктором Зайцем [«начальник контрразведки» так называемой «ДНР»]», — говорит она.
«Мышкой бегала туда-сюда» Лозинская до 2015-го. Говорит, что смогла договориться об обмене десяти бойцов, но сколько из них вернулись — не знает. Служба безопасности до сих пор не раскрывает эту информацию. В конце концов СБУ, говорит она, запретила ездить на оккупированную территорию и искать пропавших. «Если всякие мамы будут этим заниматься, будет беспорядок», — цитирует она силовиков.
Тогда женщина создала общественную организацию «Объединение родных пропавших без вести «Надежда». Сейчас команда работает над собственным реестром пропавших и пытается заручиться международной поддержкой, организует акции, чтобы привлечь внимание к проблеме, и продолжает опрашивать тех, кто мог знать пропавших людей. Лозинская уверена: ее сын жив и она должна приложить все усилия, чтобы его найти.
Правоохранители дважды проводили ДНК-экспертизу, чтобы установить, принадлежит ли похороненное в Украине в 2014-м тело неизвестного бойца сыну Лозинской. Совпадение составило 99,9%. Но женщина не признает этих результатов.
«Государство сказало мне, что сын погиб. Что его расстреляли русские еще в 2014-м. Но тело, которое проверяли, привезли в августе. А я говорила с сыном по телефону 5 сентября. Это не может быть он. И найденные останки не совпадают. У Андрея был 46 размер одежды, а в могиле — 42-й и 56-й», — убеждена мать.
Иногда женщине звонят другие матери и обвиняют ее в том, что она не признает сына погибшим. Мол, вместо того, чтобы положить цветы на могилу, занимается ерундой.
«Звонили и днем, и ночью с разных номеров. А я на все такие звонки отвечаю: вдруг сын перезвонит. Я уверена, что он жив и что я его освобожу», — говорит Лозинская.
Помогает искать пропавших без вести и «Красный Крест». Миссия работает в Украине с 2014 года. Они опрашивают людей, изучают упоминания о пропавших в интернете, контактируют с офисами в Донецке и Луганске, но не проводят оперативной работы — этим занимаются правоохранители.
Представители «Красного Креста» открывают дело о пропавшем по обращению родственников. Закрывают его только тогда, когда те об этом просят. Бывает, что проводят эксгумацию тела, говорит спикер организации Александр Власенко, но родственники не признают результатов. Тогда «Красный Крест» ищет дальше.
«А бывает, что у людей просто заканчиваются силы. Тогда они просят закрыть дело — независимо от результатов. Потому что, как бы цинично это ни звучало, человек, похоронивший родственника, смирился с утратой. Некоторым так легче жить», — объясняет Власенко.
«А бывает, что у людей просто заканчиваются силы. Тогда они просят закрыть дело — независимо от результатов. Потому что, как бы цинично это ни звучало, человек, похоронивший родственника, смирился с утратой. Некоторым так легче жить», — объясняет Власенко.
Больше всего обращений о пропавших без вести поступало в 2014-2015 годах. За годы конфликта в реестре «Красного креста» набралось 1700 дел. 800 человек до сих пор не нашли.
«До сих пор есть немало тел, лежащих в моргах Донецка и Днепра, к которым не имеют доступа люди с разных сторон конфликта. У нас есть свой список пропавших, в полиции — свой, у военных — свой. Чтобы узнать, сколько пропавших на самом деле, надо все эти данные объединить. Тогда станет понятнее, как действовать дальше», — считает Власенко.
