О посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР) в Украине широко узнали после начала войны на Донбассе. Пострадавшие в зоне боевых действий военные нуждались не только в физической реабилитации, но и в профессиональной психологической помощи. И хотя о ПТСР чаще всего говорят в контексте военных — в разные годы расстройство называли и «снарядным шоком», и «военным неврозом» — пострадать от него может как мирное население в зоне боевых действий, так и люди, совсем далекие от войны. Редакторка Забороны Светлана Степанчук рассказывает, что представляет собой ПТСР и как человеку, находящемуся в травматической среде, обезопасить себя от расстройства.
«У всех нас тут ПТСР»
Катерина Малофеева впервые пошла к невропатологу в 2016-м. На дворе стоял апрель, но ей на Донбассе было не до весны. Уже третий год Катерина делала репортажи по обе стороны линии фронта, своими глазами видя все ужасы войны. Мертвые тела, разрывающиеся снаряды, угрозы, часто с пистолетом в лицо, допросы — в один момент Катерина поняла, что ее, по собственным словам, «накрывает».
«Это когда хочется на стену лезть. Когда в голове появляются мысли, которым ты обычно не даешь появляться. Когда у тебя будто затуманен мозг. Ноги словно ватные, — Малофеева медленно, с паузами подбирает слова, чтобы описать свое состояние. — Ты можешь идти и не реагировать на предметы вокруг. У тебя такое состояние отрешенности, безразличия к тому, что происходит вокруг. В тот момент я шла по Донецку и мне было абсолютно все равно, если сейчас меня собьет машина».
Катерина Малофеева
К докторке Катерина пришла с коротким запросом — кажется, у меня ПТСР. На что та ей коротко ответила: «У всех нас тут ПТСР». И прописала седативные. Если уж моей невропатологине херово, то тут я точно помощи не дождусь, решила Малофеева. Но таблетки купила.
Макс Эрнст. Забальзамированный лес. 1933
Правда, хватило ее недели на полторы: «Мне было от них настолько плохо. Я еле просыпалась в 9 утра, а я ненавижу так поздно просыпаться. И все время было какое-то состояние отупения. Но я же журналистка! Мне нужно чувствовать, пропускать историю через себя».
Но одновременно с тем, как мозг хоронил в глубинах травматические воспоминания, у Катерины вырабатывалась своего рода броня к происходящему вокруг. Чувствительность, по ее словам, была потеряна. Журналистка засыпала и просыпалась под звуки обстрелов, и это казалось вполне нормальным. Только оказавшись вдали от войны она поняла, насколько привыкла жить в состоянии стресса.
В 2016 году Катерина Малофеева поступила на программу International Journalism в столице Великобритании.
«Это был лучший университет журналистики в Лондоне — City University of London», — говорит она.
В первые полгода Катерине было тяжело общаться с людьми. Опыт войны только добавил ей прямолинейности. Одних студентов это отталкивало, другим — наоборот позволило выстроить с украинкой хорошие отношения. Но параллельно Малофеевой было сложно воспринимать все ситуации, связанные с Украиной или Россией.
Макс Эрнст. Лес. 1927
«Как только я слышала украинскую или русскую речь на улице, обходила тех людей десятой дорогой», — вспоминает она.
В июне 2017-го в Лондоне горело 24-этажное здание Grenfell Tower. Огонь распространился по всей высоте очень быстро — при строительстве была нарушена техника безопасности. Более чем 200 людям удалось покинуть здание, но 72 человека в результате пожара погибли.
«Когда я приехала туда на следующее утро делать репортаж для университета, увидела ужасные сцены: плачущие семьи, люди, которые ищут своих. И этот запах горящего пластика. Запах огня», — говорит Малофеева.
Все это остро напомнило ей 2014 год и крушение «Боинга» на Донбассе, хотя в те годы она почти не думала о случившемся. Перед глазами сразу же появилось крыло самолета, разбросанные вещи, чемоданы. И запах. Горящий фюзеляж и тлеющая плоть.
Пережить травму снова и снова
Постоянно воспроизводящиеся навязчивые воспоминания о травматическом опыте — флешбэки, ночные кошмары — это главный симптом посттравматического стрессового расстройства, объясняет Ирина Франкова, кандидат медицинских наук, глава сети травматического стресса Европейского колледжа нейропсихофармакологии, сотрудник кафедры медицинской психологии, психосоматической медицины и психотерапии Национального медицинского университета имени А. А. Богомольца.
Макс Эрнст. Большой лес. 1925
Суть ПТСР — в травматической памяти. Человек мог стать жертвой террористического акта, нападения или грабежа, он мог стать свидетелем ранения или убийства, пережить инсульт, инфаркт или ургентное кесарево сечение — и все, что он видел, слышал, чувствовал, ощущал и думал в этот момент, начинает впоследствии преследовать его.
Два других ключевых симптома ПТСР — это избегание мест, людей, разговоров и мыслей, которые напоминают о травме, а также проявление гипербдительности, когда человек находится в постоянном ощущении опасности. Кроме того, расстройство может проявляться в виде социальной изоляции, вспышек гнева, суицидального поведения, злоупотребления психоактивными веществами. Сюда же относятся диссоциативные симптомы: дереализация — когда человек ощущает себя не здесь и сейчас, а в другом месте, и деперсонализация — когда он начинает воспринимать реальность, будто наблюдая за собой со стороны.
При этом Франкова акцентирует внимание на том, что флешбэки стоит отличать от обычных воспоминаний. В момент флешбэка человек начинает перепроживать травматические события и испытывать те же ощущения, что и в прошлом, когда главная задача была спасаться, бежать, защищаться или нападать.
«В основном это выброс в кровь адреналина и гормона стресса в виде панической атаки. То есть это очень сильное сердцебиение, повышение частоты дыхания, тремор во всем теле, дрожь, потливость, сдавливание сосудов, повышенное давление, головокружение, туннельное зрение. При этом в момент флешбэка человек начинает будто бы видеть и слышать то, что с ним тогда происходило, — так в мозге воспроизводится травматическая память», — объясняет она.
Ирина Франкова
Триггером для таких навязчивых воспоминаний могут стать как звуки и запахи, так и внешность человека, который похож на грабителя, убийцу или насильника.
«После травматической ситуации идентичность человека как бы меняется, он больше не может полагаться на себя и других, не может защитить себя. Тогда человек начинает пытаться максимально обезопасить себя: избегает знакомств с новыми людьми, перестает часто выходить на улицу, испытывает серьезные проблемы с самооценкой, ведь если раньше он мог, а потом вдруг не смог — то на что он вообще теперь годен. Так человек может потерять работу, место в учебном заведении, не может поддерживать дружеские и семейные отношения, замыкается, изолируется, не хочет вылезать из своей скорлупы, которая в тот момент выступает для него защитой. В подобной ситуации люди часто обращаются к естественным защитным способам — употребляют алкоголь, чтобы унять панические атаки, пьют снотворное, чтобы уснуть, прибегают к наркотикам», — говорит Франкова.
Макс Эрнст. Лес рыбьих костей. 1927
Однако не все люди, столкнувшиеся в жизни с травматическим опытом, могут испытать на себе ПТСР. К примеру, из 100 людей, которые стали жертвами террористической атаки, расстройство может развиться у 10–20, остальные — справятся с пережитым самостоятельно, поскольку в каждом от природы заложены специальные механизмы защиты.
В группе риска в первую очередь женщины — по словам экспертки, статистика говорит, что у мужчин ПТСР проявляется реже. Кроме того, расстройству больше подвержены люди, которые уже сталкивались в жизни с травматическими ситуациями, особенно в раннем возрасте. Важен и характер травмы: если человек стал жертвой по вине другого (ограбление, угроза жизни, изнасилование, война), риск развития ПТСР выше, чем у людей, которые пострадали из-за техногенных катастроф или стихийных бедствий.
«И уровень образования еще имеет значение. Чем он ниже, тем, к сожалению, выше риск», — отмечает Франкова.
Она также говорит, что патология может развиться у человека независимо от его работы. Само собой, есть профессии, связанные с повышенным риском: военные, спасатели, пожарные, работники скорой. Но в зоне боевых действий ПТСР может получить любой — от медсестры и повара до журналиста.
Макс Эрнст. Серый лес. 1927
ПТСР, которого нет
Для магистерской диссертации Катерина Малофеева решила исследовать посттравматическое стрессовое расстройство у журналистов, которые освещали войну на Донбассе. В тот момент она была уверена, что сама испытывает ПТСР, хотя и не обращалась к специалисту, чтобы поставить диагноз наверняка.
«Мне нравилось говорить, что у меня ПТСР. Ввернуть это в разговоре. Ведь я же такое видела! В 2015–2016-м как раз только начинали об этом говорить, и это было модно. В тот момент мне было 27–28 лет. Ни у кого [из знакомых] такого опыта не было», — говорит журналистка.
Для исследования Малофеева проинтервьюировала четыре группы журналистов, побывавших на Донбассе: местных, украинских, российских и репортеров западных медиа — всего 25 человек. По ее словам, война затронула всех по-разному, и это влияние не зависело от страны, национальности или того, какой профиль был у журналиста — фото, видео или текст.
«Единственное, что я могу сказать — киевских журналистов затронуло в меньшей степени. С их стороны я вообще не слышала, чтобы кто-то подозревал у себя ПТСР. В других категориях такие люди были. Никому из них клинический диагноз никто не устанавливал, но они испытывали у себя признаки расстройства: панические атаки, проблемы со сном, беспокойство», — объясняет Катерина.
Среди экспертов она, в частности, общалась с британцем Марком Брейном — в прошлом журналистом BBC, а ныне психотерапевтом. Тот практикует методику ДПДГ — десенсибилизации и переработки движением глаз [по-английски EMDR]. В психотерапии ДПДГ как раз используют для лечения посттравматического стрессового расстройства, перерабатывая негативные воспоминания за счет билатеральной стимуляции — поочередного возбуждения участков коры то одного полушария головного мозга, то другого. Для этого специалист во время терапевтических сессий задействует зрение, слух и осязание пациента: просит человека следить взглядом за пальцами или источником света, щелкает ручкой или пальцами, постукивает человека по ладоням или плечам.
Брейн, в свою очередь, использовал вибрацию.
«Когда мы в течение 50-минутной сессии оговаривали определенное событие, например, МН17 или какие-то мои проблемы в отношениях с мамой или бывшим, я мысленно возвращалась в ту ситуацию, инсценировала ее в своей голове, даже не проговаривая ему. Что в этот момент происходило? Я сидела в наушниках, и поочередно слева и справа раздавалось жужжание: ж-ж-ж — ж-ж-ж. То же самое ощущалось в руках — он дал мне такие кнопки-жучки. К концу сессии жужжание и вибрация уже были быстрее», — вспоминает Малофеева.
Анализируя весь свой опыт работы над диссертацией, Катерина поняла, что у нее самой едва ли есть признаки ПТСР.
Тем не менее пережитый в зоне боевых действий опыт — будь-то Донбасс или Нагорный Карабах, где работала журналистка, — порой отзывался в ней травматическими воспоминаниями. Особенно в общении с людьми не из своего «пузыря», которые знали о каких-то событиях только понаслышке: «Меня часто спрашивали: «Как там Донецк? Расскажи! Русских видела?» И когда начинала отвечать, а таких встреч могло быть 2-3 в день, то всегда переживала больше, чем когда просто носила эти вещи в себе. Когда выворачивала себя наизнанку для малознакомых людей, было ощущение, что тебя использовали, потому что внутри все было выжженным. И только спустя время я понимала, что эти разговоры меня травмировали».
Макс Эрнст. Они слишком долго спали в лесу. 1926
Не каждая реакция на стресс — это ПТСР
Ирина Франкова объясняет: если человек, пережив травматическую ситуацию, начал испытывать навязчивые воспоминания, стал гипербдительным и это длится неделю или месяц — это не ПТСР, а острая реакция на стресс. И это нормально. Если же симптомы длятся больше месяца и приводят к проблемам на работе, в обучении или общении, то стоит рассматривать сложившуюся ситуацию как патологическую.
Симптомы расстройства не так просто поддаются лечению. Более эффективный метод работы с ПТСР — это психотерапия. Однако экспертка подчеркивает, что специалист должен быть обучен работе с травматическим материалом.
Помимо этого, есть варианты, как сам человек или его близкие могут помочь пережить последствия расстройства.
«Это гигиена сна, режим дня, частичное возвращение к работе, уход за животными, за близкими, детьми и внуками. Где-то человеку можно даже делегировать какие-то простые вещи — например, приготовить еду. То есть важно вернуть в рутину, нормализовать состояние и при этом не патологизировать, дать человеку право бояться выходить на улицу и не насиловать этим. Организовать для него максимально комфортный быт. Помочь восстановить связь со значимыми другими — пригласить гостей, помочь сконтактироваться в интернете», — поясняет Франкова.
Если же ситуация не улучшается и человек все больше начинает избегать окружающий мир, злоупотребляет алкоголем, снотворным или тревожными препаратами, тогда поведение близких должно быть ориентировано на поиск помощи среди профессионалов.
«В первую очередь психолога — медицинского, клинического, которые, в том числе, смогут определить, необходима ли дополнительная помощь более узких специалистов: невропатолога, психиатра и так далее», — уточняет Франкова.
