«Я до сих пор пытаюсь разглядеть лица». Киевлянка Светлана Петровская рассказывает о своих родных, расстрелянных в Бабьем Яру

80-ю годовщину расстрелов в Бабьем Яру в этом году в Киеве отмечают масштабно, но без скандалов не обходится. Две конкурирующие организации — Институт национальной памяти и Мемориальный центр Холокоста «Бабий Яр» — по отдельности устраивали мероприятия в дни памяти расстрелов. Это очередной виток противостояния между двумя разными подходами к тому, как должна выглядеть память об одном из самых страшных событий в истории Киева. 

У киевской учительницы Светланы Васильевны Петровской в Бабьем Яру погибли бабушка и тетя, у ее мужа — почти все семья. Вместе с Забороной Светлана Васильевна отправилась на прогулку по Бабьему Яру — она рассказала о своей истории и о том, как относится к происходящему на месте трагедии сейчас.

Светлане Васильевне 86 лет. Она носит темные очки после недавней операции и тонкую шапочку на голове: от перенесенного коронавируса у нее сильно поредели волосы. Светлана Васильевна — представительница той самой старой киевской интеллигенции. Она говорит медленно, но четко и немного нараспев, литературно формулируя мысли. Петровская происходит из смешанной еврейско-украинской семьи: по линии матери все евреи, по линии отца — украинцы.

Ее дед, Озилий Семенович Кржевин, переехал из Польши в Киев после Первой мировой войны и открыл в городе интернат для глухонемых детей. В том же интернате работала и бабушка Светланы, Анна Ефимовна Кржевина, а позже и ее мать Роза Овдиенко. Учительствовать решила и Светлана Васильевна: более 60 лет она преподавала историю. 

В октябре 1939 года большая семья Кржевиных-Овдиенко жила на улице Институтской в Киеве. Свете Петровской было четыре года. Утром Озилий Семенович пошел в коридор, чтобы зажечь газовую колонку. В это время по радио Юрий Левитан сообщал, что польские войска окончательно капитулировали в результате «освободительного похода» Красной армии. В коридоре раздался страшный грохот, испуганная Роза побежала туда. А маленькая Света говорила: «Мама, не трогай дедушку, дедушка просто уснул, он устал». 

Озилий Семенович умер от сердечного приступа. В Польше остались почти все его родственники. Он хорошо понимал, что для них означает совместная нацистско-советская победа над Польшей. Так для семьи Кржевиных-Овдиенко началась Вторая Мировая война. 

Анна и Леля

Василий Овдиенко — отец Светланы Васильевны — ушел на фронт в первые дни войны. Его судьба была непростой: попав в плен к немцам, он прошел через несколько концлагерей. После войны его отправили уже в советский лагерь — тогда это была распространенная практика для бывших военнопленных. И лишь после смерти Сталина в 1953 году Василий смог вернуться в Киев. Светлана Васильевна говорит, что отец никогда не рассказывал о том, что пережил. 

«Отец ушел на фронт через 3–4 дня после начала войны, — рассказывает Светлана Петровская. — Мы с мамой, бабушкой и моей сестрой Лидой остались в Киеве. Я помню первые бомбежки — мы выскакивали на улицу Шелковичную, где были подвалы, и прятались там. Было страшно, но не очень: бомбы летали над Киевом, но только не у нас во дворе. А потом папа сообщил, что у него на работе сотрудников будут семьями вывозить из Киева».

Был июль 1941 года, немцы уже подошли близко к Киеву. Несмотря на уговоры Розы Овдиенко, бабушка Светланы и ее сестра Елена — Леля, как называли ее все домашние, — отказались уезжать из Киева. Леля жила со своим мужем Владимиром Грудиным на Львовской площади. Он был композитором и профессором консерватории, она — пианисткой, оба известные в Киеве люди. Фотографии Лели висели во многих киевских фотоателье — она, вспоминает Светлана Васильевна, была очень красивой женщиной.

19 сентября нацисты оккупировали Киев. А спустя несколько дней появился тот самый приказ: 

«Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища) [имеются в виду улицы Мельникова и Дегтяревская]. Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян. Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян».

Соседи уговаривали Анну Кржевину не ходить. Они ругались: «Не ходи, дурна». Убеждали: «Имя у тебя не еврейское, говорите вы в семье по-украински, как еврейка ты тоже не выглядишь — зачем туда ходить?» Но Леля сказала: «Мама, все идут и мы пойдем».

29 сентября Леля, Анна и старшая сестра папы Светланы Васильевны, Настя, вместе пошли к Бабьему Яру. Мужа Лели, Владимира, в это время не было дома — он убежал в немецкую комендатуру, уверенный, что сможет договориться, чтобы его жену не трогали. Женщины прошли сначала по Институтской, потом по Крещатику, потом по улице Михайловской и Артема (сейчас — Сечевых Стрельцов). Чем ближе люди подходили к Лукьяновке, тем больше было полицаев вокруг — следили, чтобы никто не убежал. 

«На Дегтяревской стояло первое оцепление [украинских полицаев], — рассказывает Светлана Васильевна. — Настя прошла его вместе с бабушкой и Лелей — она думала, что доведет их до поезда. Но во втором оцеплении Настя их потеряла и начала звать на украинском языке. Какой-то полицай схватил ее со словами: «Що ти, дівко, тут робиш? Геть звідси! Тобі туди не можна», — и пинком под зад вышвырнул ее к первому оцеплению. А бабушка с Лелей уже прошли дальше. Больше их никто не видел».

Возвращение домой

Шестилетняя Света, ее мама Роза и старшая сестра Лида в это время эвакуировались. Они переночевали в Сумской области у родителей отца Светланы, потом их увезли в Россию, и, наконец, привезли в село под Куйбышевым (сейчас — Самара). Там Розе Овдиенко, которая после смерти отца Озилия стала директоркой детского дома, вручили под опеку 200 детей.

«Ее вызвали в обком партии и сказали: «Вот тебе 200 детей и чтобы ни один из них не умер». Это были дети, вывезенные из блокадного Ленинграда — дистрофики, сироты. Всю войну и все свое детство я провела в том детском доме. Ни о Леле, ни о бабушке мы ничего не знали: переписки тогда не было».

6 ноября 1943 года в столовой детского дома поднялся сильный шум. По радио голос Левитана сообщил, что Советская армия освободила Киев от нацистов.

«Все знали, что мы из Киева, — продолжает Светлана Васильевна. — Кричали: «Где Роза?» Меня обнимали, а потом пришла мама, все ее поздравляли и плакали. Понимали, что мы будем рваться в Киев. Так и случилось. Мы приехали в Киев 8 мая 1944 года, проехали Дарницу — [наш поезд] почему-то не проверяли, мы быстро проскочили. Утром узнали, что Дарницу всю разбомбили и наш поезд был единственным, который уцелел».

Светлана Васильевна вспоминает, как шла с мамой и с тележкой с вещами вверх по Институтской. Шла мимо разрушенного бывшего дома Гинзбурга и постоянно повторяла про себя, как заклинание: «Только бы наш дом уцелел! Я хочу увидеть свой дом». Дом остался целым.

«Мы узнавали от соседей, что происходило 29–30 сентября. И когда мы заходили в другие квартиры, там были вещи из нашей квартиры. Большой белый кувшин для воды — я его помню и сейчас. Какой-то ковер у дворника. Мама никогда ничего не просила [обратно] и не обращалась ни к кому».

А потом пришла Настя, сестра отца Светланы, и рассказала в подробностях про 29 сентября.

Советское забвение

«Когда я смотрю на кадры нацистской хроники, как люди идут в Бабий Яр, там они все живые, — говорит Светлана Васильевна. — И я пытаюсь до сих пор разглядеть лица. Есть одна фотография, на которой на переднем плане женщина — она идет одна, статная, красивая, высокая. И мне все время кажется, что это Леля».

Светлана Васильевна приходит в Бабий Яр каждый год начиная с 1946-го, когда она впервые пришла туда с мамой. Потом она ходила туда со своими учениками, позже — с мужем Мироном, у которого тоже почти все родственники погибли в Яру. Светлана Васильевна всегда берет из Бабьего Яра камушек, чтобы отнести его на старое еврейское кладбище на Куреневке. Там, на первом участке, похоронена семья Кржевиных — дедушка Озилий, бабушка Анна, тетя Леля и мать Роза. Могилы Лели и Анны символичны: это две урны с землей из Бабьего Яра.

В детстве Светлана Васильевна не ощущала себя еврейкой, вспоминает она. В паспорте она была записана как украинка: тогда национальность детей часто писали по отцу. Еврейкой, по ее словам, она стала в 1953-м, когда училась в институте. В СССР как раз закончилось «дело врачей-отравителей» — сфабрикованное уголовное преследование видных советских врачей, которые якобы специально убивали партийных лидеров. Почти все в списке обвиняемых были евреями.

«Я зашла в аудиторию и услышала, как все кричат: «Расстрелять их! В Сибирь! Враги народа!» — вспоминает Светлана Васильевна. — Я не сразу поняла, о чем речь. Потом прозвучала еще пара таких реплик и меня осенило: это же реакция на газетные статьи. Я возмущенно спросила: «А как же я? Меня тоже выселить или расстрелять? А мою маму?» Среди споривших были две мои близкие подружки. Они ответили: «Твоя мама — хорошая, честная женщина. Ее не тронут». Я долго не могла им этого простить, хоть мы и помирились потом. Тогда я поняла, что я — еврейка».

В СССР официальные митинги памяти жертв Бабьего Яра обычно проходили в неудобное время — как правило, около 16 часов дня, когда большинство людей было на работе. В 1969 году Светлана и ее муж Мирон приехали слишком поздно, около десяти вечера, — купили два букетика календулы и пошли в Бабий Яр. Тогда еще не было советского памятника, который сейчас стоит в овраге, а напротив реального места расстрелов был лишь небольшой камень с надписью: «Камень поставлен в память советских людей Шевченковского района г. Киева, расстрелянных фашистами в годы Великой Отечественной войны».

«Когда я спустилась к камню, ко мне подошло несколько человек в штатском и довольно грубо сказали, что сюда нельзя, что официальные мероприятия прошли, и надо было приходить раньше, — говорит Светлана Васильевна. — Я начала с ними спорить на повышенных тонах, говорить, что я учительница, что об этом все узнают. Что здесь лежат мои родные, а не их, и никто не имеет права не пускать меня к ним. В конце концов офицер сказал, чтобы меня пропустили. Я подошла к камню и оставила букетик. Мирону так и не разрешили подойти».

В сентябре 1972 года на Олимпийских играх в Мюнхене палестинские террористы убили 11 членов израильской сборной. Когда об этом узнали в Киеве, еврейская молодежь решила отреагировать на трагедию. Компания, как говорит Светлана Васильевна, «еврейских мальчиков-отказников», сплела венок из белых гвоздик, который выглядел как треугольник, — но если его повернуть и развернуть, он превращался в звезду Давида. Когда они приехали в Бабий Яр, чтобы положить венок у камня, их задержала милиция. Всех арестовали на 15 суток за хулиганство: якобы они разбрасывали мусор в неположенном месте. Под мусором подразумевался тот самый венок. 

Память

2 октября, когда мы со Светланой Васильевной гуляем по Бабьему Яру, стоит теплая и солнечная погода — совсем как 29 сентября 80 лет назад. Рядом со всеми памятниками — расстрелянным детям на центральной аллее, ромской кибиткой чуть дальше — лампадки, цветы и камушки. Институт национальной памяти 29–30 сентября разместил несколько палаток с лампадками на территории Бабьего Яра, призывая всех желающих оставлять их на месте трагедии.

На аллее, где несколько лет назад установили информационные щиты о жертвах нацистов, строят «Курган памяти» — арт-объект в форме кургана, куда можно будет зайти и посмотреть 3D-модель случившегося в Бабьем Яру.

Чуть выше, рядом с недавно построенной синагогой, ведутся работы над «Хрустальной стеной плача» художницы Марины Абрамович (ее открыли 6 октября). Светлана Васильевна нервничает: она не может найти Менору. «Ну где же она, неужели ее перенесли», — повторяет женщина, оглядываясь по сторонам. Один из руководителей стройки показывает, что вокруг памятника установили временную палатку — там 6 октября будут проходить торжественные мероприятия с участием президента Украины Владимира Зеленского. 

«А палатка точно временная? Ее уберут?» — с тревогой спрашивает Светлана Васильевна. 

«Уберут, конечно», — успокаивает ее мужчина. 

Возле входа в палатку с Менорой стоят двое полицейских. 

«Стойте, куда вы? — Пытаются они остановить Светлану Васильевну. — Там идет стройка, туда нельзя!»

«Мне нужно пройти к Меноре, — отвечает им Светлана Васильевна. — Только что руководитель стройки сказал, что можно». Полицейские недовольно пожимают плечами, но пропускают. Здесь тоже стоят лампадки и лежат цветы, вокруг шумит дрель и переругиваются рабочие. Светлана Васильевна кладет рядом с Менорой камушек.

«Я помню день, когда открыли этот памятник [29 сентября 1991 года], — вспоминает она. — Киевляне шли тогда сюда [толпами]. Нас было много — мы все стояли, рассказывали и плакали. Никогда больше я не чувствовала такого единения со всеми. Мы все были один народ».

Мимо нас проходят экскурсионные группы. Возле синагоги сидит несколько человек и молодой парень с бейджем «Гид». Возле палатки с Менорой стоят небольшие экраны, где показывают кадры нацистской хроники из Бабьего Яра. Светлана Васильевна подходит и присматривается, но быстро уходит. Ей не хочется на это смотреть, а шум стройки ее утомляет. 

«Я была здесь два дня назад [29 сентября] и здесь было действо, спектакль — я не знаю, как это назвать — по книге замечательной украинской писательницы Марианны Кияновской «Бабин Яр. Голосами». Действо было вот здесь, — показывает Светлана Васильевна на полянку как раз за стройкой кургана. — Это было с музыкой, со стихами, с голосами погибших [мероприятие организовывал Центр исследований истории и культуры восточноевропейского еврейства Национального университета «Киево-Могилянская академия»]. Я до сих пор под сильным впечатлением от него».

«Что бы вы хотели, чтобы здесь было?» — спрашиваю я. 

«Я не знаю, что здесь должно быть, — говорит она. — Например, синагога хорошая, но мне кажется, что это лишнее. Здесь должно быть что-то очень тихое и спокойное. Глубокое. Вдумчивое».